Смит К.Э. "Немезида"

Содержание:

​1. КНИГА БЁРНСА

​2. ТАЙНЫ БАЛЬЗАМИРОВАНИЯ​

​3. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В БУДУЩЕМ

​4. НОЧЬ В МАЛЬНАНТЕ

​5. ПОДНОШЕНИЕ ЛУНЕ

​6. ПЛАТОНИЧЕСКАЯ ПУТАНИЦА

​7. ШАХ И МАТ

​8. ФАХРЕДДИН

​9. GENIUS LOCI

​10. ЧУДОВИЩЕ В НОЧИ

​11. НЕМЕЗИДА​

​12. ПРИНЦ АЛЬКОРЕС И ВОЛШЕБНИК

КНИГА БЁРНСА

ЭНДРЮ МАК-ГРЕГОР И ЕГО племянник Джон Малкольм были очень похожи, за исключением одной особенности. Оба были шотландцами до такой степени, что это выглядело карикатурой: оба были худощавы, с плотно сжатыми губами и гибкой фигурой, бережливы до скудости и оба любили свои фермы на холмах в Эльдорадо, располагавшиеся по соседству. Разница заключалась в том, что Мак-Грегор, уроженец Айршира, был фанатически влюблен в поэзию Бернса, которую цитировал к месту и не к месту. А юный Малкольм, родившийся в Калифорнии, питал тайное презрение ко всему, что связано с рифмой или размерностью речи, и считал увлечение литературой странной слабостью натуры дяди, здравой в остальном и достойной восхищения. Впрочем, это мнение он всегда старательно скрывал от старика, хотя отнюдь не из уважения к старцу и любви к родственнику…

Мак-Грегору не было и восьмидесяти, но тяжелая жизнь согнула его спину и поглотила жизненные силы. В последние несколько месяцев его здоровье пошатнулось, и теперь он был совсем слаб. Предполагалось, что он оставит свой ухоженный фруктовый сад, а также солидный счет в Пласервилльском банке Джону Малкольму, сыну своей сестры Элизабет, а не своим сыновьям Джорджу и Джозефу, которые уже много лет назад устали от работы в деревне и теперь процветали в Сакраменто. Юный Малкольм, несомненно, заслуживал наследства, а ферма, оставленная ему родителями, находилось на более бедной земле, чем хозяйство Мак-Грегора, и, несмотря на усердие владельца, никогда не приносила ничего, кроме скудного урожая.

Однажды Мак-Грегор послал за своим наследником. Молодой человек нашел дядюшку сидящим в кресле перед камином. Пальцы старика беспомощно дрожали, когда он переворачивал потрепанные страницы книги Бернса, которую держал в руках. Говорил он шепотом, и голос его был тонким, хриплым.

— Мое время скоро придет, Джон, но я хочу собственноручно сделать тебе подарок, прежде чем обвенчаюсь со Смертью, — прошамкал старик. — Возьми этот экземпляр Бернса. Я рекомендую тебе внимательно его прочесть.

Малкольм, слегка удивленный, принял подарок с благодарностью и со всеми подобающими выражениями столь нелицеприятного отношения к здоровью дяди. Он отнес книгу домой, поставил на полку, где лежали альманах, Библия и два каталога модных товаров, заказанные по почте, и забыл о ней.

Через неделю Эндрю Мак-Грегор умер. После того как его похоронили на кладбище в Пласервилле (Джордж-таун), стали искать завещание. Его так и не нашли, и со временем сыновья Эндрю предъявили права на собственность. Отсудив наследство, они продали ферму, не заботясь о том, чтобы оставить ее себе.

Джон Малкольм молча проглотил свои проклятия и продолжал обрабатывать свой каменистый участок, поросший виноградными лозами и грушевыми деревьями. Он скопил немного денег, прикупил земли и в конце концов стал сводить концы с концами. Однако такое положение дел можно было поддерживать только ценой непрестанной работы. Он женился, и у него родилась дочь. Он назвал ее в честь своей тети Элизабет, которую любил.

Двадцать лет спустя долгие часы непосильного труда плюс пристрастие к местному самогону наконец сделали свое дело. Преждевременно измученный в свои пятьдесят Джон Малкольм оказался при смерти. У него началось двойное воспаление легких, и доктор не выказывал никакой надежды.

Жена и дочь Малкольма сидели у его постели. Обычно молчаливый, Малкольм теперь большую часть времени бредил, болтал часами. В основном он бормотал о деньгах и имуществе, которые когда-то надеялся унаследовать у Эндрю Макгрегора, и сожаление о потере обещанного наследства смешивалось с упреками в адрес дяди. Утерянное завещание давным-давно было всеми забыто, и никому и в голову не приходило, что Малкольм помнил о нем все эти годы.

Жена и дочь были потрясены его болтовней. Стараясь отвлечься от мыслей о наследстве, Элизабет взяла с полки книгу Бернса, которую Мак-Грегор когда-то подарил своему племяннику, и принялась листать. Она читала то стихотворение, то строфу. С механической лихорадочностью ее пальцы перелистывали страницы. Внезапно она наткнулась на тонкий листок писчей бумаги, вырезанный точно по размеру книги и вклеенный так незаметно, что никто не смог бы обнаружить его присутствие, не открыв книгу в нужном месте. На этом листе выцветшими чернилами было написано завещание Эндрю Мак-Грегора, в котором он оставил все свое имущество Джону Малкольму.

Девочка молча показала завещание матери. Когда они оба склонились над пожелтевшим листком, умирающий перестал лепетать.

— Что это? — спросил он, вглядываясь в женщину. Очевидно, в какой-то миг он осознал, что его окружает, и на какое-то время пришел в себя. Элизабет подошла к кровати и рассказала отцу, как нашла завещание. Он ничего не сказал, но лицо его стало пепельным и безжизненным, а взгляд наполнился мрачным отчаянием. Больше он ничего не сказал. Он умер через тридцать минут. Вероятно, его смерть пришла на несколько часов раньше…

ТАЙНЫ БАЛЬЗАМИРОВАНИЯ

ГЛАВА I

ДЖОНАС ТЕРПЛ И КАЛЕБ УДЛИ, совладельцы единственного похоронного предприятия в Рамсвилле, продолжали давний спор.

— Соленую селедку не забальзамируешь, — заявил Терпл с тем шутливым презрением, которое обычно испытывал, говоря о технических способностях и методах своего партнера. — Посмотри, какую работу ты проделал со старым Аароном Уэбли пять лет назад, пока я был в отъезде на съезде мастеров бальзамирования. Конечно, никто бы ничего не узнал, если бы семья через десять месяцев не решила перевезти труп на свой участок в Джорджтауне. Состояние трупа стало для нас антирекламой. Я верю, что, если тщательно выполнить работу, она выдержит все превратности времени. И я уверен, нет ничего лучше коррозионного сублимата. Можешь использовать перуанскую кору, камфору, корицу и другие ароматические вещества, а также сульфат цинка, но все это, если хочешь знать мое мнение, просто детские игрушки…

Терпл, крупный, цветущий холостяк средних лет, больше похожий на владельца ресторана, чем на гробовщика, закончил свою речь, звучно шмыгнув, и с полушутливой воинственностью посмотрел на своего собеседника.

— Сульфата цинка мне вполне достаточно, — с большой язвительностью возразил Калеб Удли — худой, похожий на дьякона человек, над которым попеременно издевались жена и его деловой партнер. Однако Калеб был непреклонен по отношению к партнеру, слушал жену и редко делал попытки отстаивать свои собственные взгляды.

— Ну, меня-то в этом ты не убедишь, — объявил Терпл. — Ты все равно все испортишь. Мне бы после смерти очень не хотелось оказаться в твоей власти.

— А вот я бы с удовольствием воспользовался случаем, — ответил Удли с едкой злобой.

— Черт возьми, что ты говоришь… Послушай, Калеб, если я умру раньше тебя и ты начнешь экспериментировать с моим телом, я просто восстану из мертвых.

— Но мертвые не воскресают, — фыркнул Удли, который был не только занудой, но и буквалистом.

ГЛАВА II

В ЗАДАЧУ ЭТОГО РАССКАЗА не входит описание в деталях или даже в общих чертах жизни двух деревенских гробовщиков.

В течение многих лет после приведенной выше дискуссии Терпл и Удли по-прежнему придерживались похоронных традиций. На фоне их вечного спора, наполовину шутливого, наполовину презрительного с одной стороны и полностью язвительного с другой, было трудно определить точную степень братской любви, которая существовала между ними. Терпл продолжал высмеивать профессиональные способности и мнения своего коллеги, и Удли никогда не переставал возмущаться этими насмешками. С небольшими вариациями их банальная ссора повторялась тысячу раз.

Ситуация изменилась только с приходом в фирму третьего, более молодого партнера, некоего Томаса Агдейла.

Агдейл был не слишком опытным гробовщиком и к тому же отличался мягким нравом. Он стал мишенью для обоих своих старших товарищей, в особенности для Удли, которому удалось таким образом перенести на другую жертву часть презрения, которое он сам вынес от Терпла.

Однако даже гробовщики не освобождены от законов Природы. Они тоже смертны. Терпл всегда был близок к апоплексическому удару, но тем не менее не ожидал столь внезапной и ранней кончины. Однако как-то утром его нашли мертвым в номере местной гостиницы, где он прожил более двадцати лет. Его компаньоны, как и следовало ожидать, были глубоко потрясены и удивлены этой новостью. Но так как он не оставил никаких указаний, они приступили к процедуре похорон со всевозможной поспешностью.

Когда труп Терпла положили перед Удли на стол для бальзамировочный, он испытал своеобразные чувства, которые трудно поддавались анализу. Не могу сказать, сколько в них было настоящего сожаления или печали, но, несомненно, он ощутил настоящий триумф, словно он собственными руками отомстил своему партнеру. После многочисленных клеветнических замечаний Терпла о способностях Удли в искусстве бальзамирования, он мог оказать последнюю услугу своему клеветнику. Было бы неуместно говорить, что он радовался такому положению дел, но, несомненно, его чувства были чувствами обиженного человека, который увидел окончательное торжество справедливости.

Агдейл присутствовал при таинстве бальзамирования, но Удли решил, что он сам сделает все необходимое и воспользуется помощью Агдейла только для того, чтобы переложить труп в приготовленный для него мрачно-роскошный гроб.

Тот мартовский день выдался пасмурным и туманным, и в задней комнате морга, где Удли собирался приступить к своей ужасной работе, зажгли свет. Тот придавал жуткой сцене драматическую театральность.

«Значит, я не могу забальзамировать даже соленую треску? — подумал Удли, вспоминая привычную шутку своего партнера с кислой обидой человека, совершенно лишенного чувства юмора. — Ну, это мы еще посмотрим».

Уидли подошел к трупу с персиковым эликсиром и уже собирался приступить к предварительным разрезам. Однако он не сделал их. Ибо, как только он наклонился над трупом, тот зашевелился. Его веки затрепетали и открылись, и то, что было земной оболочкой Джонаса Терпла, внезапно приподнялось и тяжело опустило ноги на холодную плиту.

Удли отскочил от стола для препарирования. Его худощавое тело с головы до ног покрылось ледяным потом, а ужас лишил его способности мыслить и рассуждать. Казалось, что-то не так было и с его сердцем, и он почувствовал ужасное удушье. Агдейл, обладавший суеверной жилкой, бросил взгляд на оживший труп и хотел выбежать через заднюю дверь, но ноги его подкосились.

— Что я тебе говорил, Калеб? — Удли понял, что труп заговорил. Его голос, казалось, исходил из глубокого склепа и был приглушен, как будто пробивался через промежуточную вязкую или полужидкую среду. Это был не знакомый голос живого Терпла, но можно было легко представить, что он исходит из уст Лазаря после воскрешения.

Если труп и сделал какие-то дальнейшие замечания, Удли их не услышал. Его сердце при звуке этого неестественного голоса отказалось продолжать беспорядочно биться, и он упал замертво на пол.

ГЛАВА III

ЧЕРЕЗ ДВА ЧАСА, Агдейл достаточно овладел своими страхами, чтобы признать возвращение Терпла. Он рассказал нескольким горожанам, в том числе и доктору, подписавшему свидетельство о смерти Терпла, о невероятных событиях в морге. Был сформирован следственный комитет, который наконец вошел в морг похоронной конторы.

Сцена, открывшаяся членам комитета, оказалась более загадочной и удивительной, чем ожидал даже суе-верный Агдейл. Труп Терпла чинно лежал на том же самом месте и в том же положении, в каком его уложили Удли и Агдейл, — не было ни малейшего намека на жизнь или сверхъестественное оживление. Доктору Мартину достаточно было одного взгляда, чтобы подтвердить свое первоначальное мнение о том, что покойный действительно умер.

Несколько мгновений никто не замечал Удли. Тот был жив, когда Агдейл убежал из морга, и последний вполне естественно предположил, что Удли последовал его примеру. Почему-то никто не придал его отсуствию особого значения.

Именно Агдейл сделал удивительное открытие, что новый гроб, который предназначался для Терпла, теперь был занят — его обитателем стал Калеб Удли! Но доктору Мартину, в его официальном качестве коронера, пришлось сделать открытие еще более странное, если это вообще возможно. Труп Удли был забальзамирован, и главным действующим веществом был едкий сублимат. Тело Терпла, однако, все еще нуждалось в этой услуге.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ В БУДУЩЕМ

ВЫЖИВШИЙ УРОЖЕНЕЦ ЗАТЕРЯННЫХ континентов Му или Атлантиды, появившись на наших современных улицах, показался бы не более чужим, не более отличным от других, чем человек, называвший себя Конрадом Элкинсом. И все же мне всегда было трудно сформулировать, даже в собственных мыслях, что составляло эту странность.

Кажется (поскольку мы мыслим в основном словами и часто зависим от них, выражая свои мысли), что прилагательных, которые могли бы адекватно описать Элкинса, не существует в нашем словаре. Их можно найти только в каком-нибудь невообразимо тонком, сложном и утонченном языке, который развивался в течение эонов на более древней и более богатой планете, чем наша.

Даже с первого взгляда я был сильно поражен — если слово «поражен» тут уместно — личностью этого человека. Возможно, больше всего меня поразила невозможность отнести его к какой-либо известной этнической группе. Дело в том, что ни одно человеческое существо не было настолько странным, чтобы не иметь очевидных ушных раковин… К тому же я склонен был гордиться своим тщательно культивируемым даром определять национальность и расовую принадлежность любого человека.

Но Элкинс сбил меня с толку. Его бледная кожа, тонкие волосы и четкие черты лица свидетельствовали о кавказском происхождении. Однако я не мог найти отличительных черт какой-либо американской, европейской или азиатской ветви белой расы. Кроме того, я не мог определить его возраст: он казался молодым, если принять во внимание гладкость его лица, и все же в выражении его лица было что-то неизмеримо древнее.

Его одежда была модной и хорошо сшитой. В ней не было ничего необычного или эксцентричного. В этом, как и во всем остальном, он всегда производил странное впечатление человека, желающего избежать внимания. Он был немного ниже среднего роста и удивительно хрупкого телосложения, и черты его лица, казались почти женственными, если не считать большого лба, словно вылепленного из слоновой кости, похожего на тот, что мы видим на портретах Эдгара Аллана По.

Маленькие, причудливо изогнутые уши, короткие, глубоко изогнутые губы и странная экзотическая форма чувствительных ноздрей — все это, казалось, свидетельствовало об обладании более высокоразвитыми чувствами, чем это обычно бывают у людей. Глаза у него были очень большие и блестящие, неописуемо пурпурного цвета, и он не вздрагивал, как я имел случай заметить, даже при самом ярком свете. Его руки тоже были весьма примечательны. При всей своей чрезвычайной тонкости, гибкости и силе они были руками суперхирурга или суперхудожника.

Обычное выражение лица этого человека было совершенно загадочным. Никто не мог прочесть его мысли, и не из-за отсутствия подвижности или выразительности мимики, а из-за неизвестного характера его мыслей. Вокруг Элкинса витала аура далекого, неведомого, глубокой мудрости и эстетической утонченности. Несомненно, он был загадкой со всех сторон, а любой ученый, кто занимался химией, как я, почти неизбежно является любителем загадок. Я решил узнать о нем все…

Я видел Элкинса несколько раз — на улицах, в библиотеках и музеях, — еще до того, как состоялось наше знакомство. Действительно, частота наших встреч в многолюдном вавилоне Нью-Йорка была настолько феноменальной, что я вскоре решил, что он, должно быть, живет неподалеку от меня и, возможно, занимается исследованиями, подобными тем, что проводил я.

Я навел справки о нем у библиотекарей и кураторов, но не узнал ничего, кроме его имени и того факта, что он читал труды Хэвлока Эллиса и других современных авторитетов по сексу, а также множество книг по биологии, химии и физике.

Мотивы, побудившие его посетить Музей естественной истории и другие музеи, были, по-видимому, общего характера. Но, очевидно, он стремился ознакомиться с достижениями современной науки, а также с археологией. Я, будучи химиком, посвятившим этому предмету почти десять лет учебы в колледже и аспирантуре, а также несколько лет самостоятельной работы и экспериментов в лаборатории на Вашингтон-сквер. Мое любопытство разгорелось еще сильнее, когда я узнал об исследованиях Элкинса.

Мои знакомые тоже были поражены внешностью Элкинса, но никто ничего о нем не знал. Он был чрезвычайно молчалив, не выдавая никаких сведений о себе, хотя был безупречно вежлив во всех отношениях с другими. По-видимому, он не хотел заводить друзей или знакомых. Это возможно в любом большом городе. И все же, как ни странно, мне оказалось нетрудно познакомиться с ним. Позже я узнал, что это связано с тем, что Элкинс каким-то образом заинтересовался мной, узнав о моем интересе…

Я наткнулся на него однажды майским днем, когда он стоял в Музее естественной истории перед ящиком с артефактами из курганов долины Миссисипи. Судя по всему, он сильно о чем-то задумался. Я уже решил было обратиться к нему под тем или иным предлогом, но он опередил меня.

— Вы никогда не задумывались о том, сколько цивилизаций безвозвратно погибло, сколько — погребено потопом, уничтожено во время ледникового периода и стерто с лица Земли геологическими катаклизмами? — начал он серьезным, тонко модулированным голосом. А вы никогда не думали, что современный Нью-Йорк когда-нибудь станет таким же сказочным городом, как Троя или столица Зимбабве? Что археологи могут найти в его развалинах под многократным наслоением культурного слоя грядущих веков? Они могут найти несколько ржавых механизмов спорного использования, гончарные горшки сомнительного происхождения и надписи, которые никто не расшифрует… Уверяю вас, именно так и будет. Сама история Америки в какой-то будущей эпохе станет более или менее легендарной, и вы удивитесь, узнав теории относительно нынешней цивилизации, которые представят обществу грядущего ученые мужи.

— Вы говорите так, словно располагаете какой-то реальной информацией по этому вопросу, — полушутя ответил я.

Элкинс бросил на меня быстрый непроницаемый взгляд.

— Меня интересует именно этот аспект развития цивилизации, — заверил он. — И по той же причине я полагаю, что вы сами в некотором роде мыслитель. Господин Пастор, я читал вашу диссертацию о космических лучах. Ваша идея, что эти лучи могут стать источником безграничной силы, привлекает меня. Могу смело сказать, что ваши идеи намного опередили свое время.

Меня удивило, что он знает мое имя, но, очевидно, как и я, он наводил справки. Кроме того, я был приятно удивлен, что он читал трактат, который обычно рассматривался как сомнительное сочинение, если не сказать фантастическое.

Таким образом, лед был сломан, и наше знакомство быстро переросло в подобие дружбы. Элкинс много раз приходил ко мне домой и в мою лабораторию, а меня, в свою очередь, пускали в его скромное жилище, которое, как я и предполагал, находилось всего в нескольких кварталах от моего, на той же улице.

Десятки встреч и странная дружба… Но я оставался в полном неведении относительно личности Элкинса, как и вначале. Не знаю, почему я ему нравился, — возможно, это была общечеловеческая потребность в друге, неизбежная во все времена. Но каким-то образом его хорошее отношение ко мне не помогло мне задать вопросы, которые мучали меня. Чем больше я узнавал его, тем сильнее меня охватывало чувство превосходства — чувство, что он должен быть старше и интеллектуально более развит, чем я. Странно… Я впервые испытывал нечто подобное. Я был почти как дитя — относился к Элкинсу с тем благоговением, какое ребенок испытывает к старшему, который кажется всеведущим. И что главное: этот благоговейный трепет не был обусловлен ничем из того, что говорил или делал Элкинс.

Обстановка в жилище Элкинса была столь же неопределенной. Ничто не указывало на национальность хозяина и его происхождение. Однако я сразу понял, что он лингвист, потому что у него дома были книги по крайней мере на четырех современных языках. И одну из этих книг, по его же словам, он только что прочел — объемистый труд на немецком по физиологии секса.

— Вы действительно интересуетесь этим? — осмелился спросить я. — Мне кажется, что по подобным вопросам слишком много дискуссий и слишком мало реальных знаний.

— Согласен с вами, — ответил он. — Мы часто слышим о специальных знаниях, но те не материализуются при расследовании. Я думал, что есть польза в изучении этой ветви науки двадцатого века; но теперь я сильно сомневаюсь, есть ли в сексе что-то ценное, чтобы быть изученным.

Меня поразил тон интеллектуальной безличности, которого он придерживался во всех наших беседах независимо от предмета обсуждения. Круг познаний Элкинса был, очевидно, весьма обширен, хотя существовали некоторые направления науки, считавшиеся в наши дни важными, которые мой новый друг замечал лишь мимоходом, не придавая им должного значения.

Я понял, что он невысокого мнения о современной медицине и хирургии, и он не раз поражал меня высказываниями об электричестве и астрономии, излагая теории, которые сильно расходились с общепринятыми представлениями. Так или иначе, в большинстве случаев он оставлял меня с ощущением, что постоянно сдерживается, многого недоговаривая. Он рассуждал с уважением об Эйнштейне и, казалось, считал его единственным настоящим мыслителем нашего времени, не раз с большим одобрением упоминая его теории о времени и пространстве.

Элкинс проявлял тактичный интерес к моим химическим исследованиям, но я чувствовал, что он считает их примитивными. Однажды он без всякой опаски заговорил о трансмутации металлов как о свершившемся повседневном факте. Когда же я спросил его об этом, он заявил, что речь шла о риторическом полете воображения…

Прошла весна, пришло лето, а тайна, которая привела меня к Элкинсу, все еще оставалась неразгаданной. Хотя благодаря его случайному замечанию я выяснил, что Элкинс был уроженцем Северной Америки, однако я так и не понял, к какой этнической группе он принадлежал. Я решил, что он, должно быть, представляет собой тип, черты которого не сохранились в истории, или один из тех редких индивидуумов, которые предвосхищают целую эпоху будущей эволюции. Не стану отрицать, что истина не раз приходила мне в голову, но откуда мне было знать, что истина — вещь столь невероятная?

Как бы я ни восхищался Элкинсом и как бы ни благоговел перед ним, он был для меня самым непостижимым и чуждым существом на земле. Я чувствовал, что его тяготит тысяча разных мыслей и чувств — целый мир знаний, которые он почему-то старался скрыть от меня.

Однажды, ближе к концу лета, он сказал мне:

— Мне скоро придется уехать из Нью-Йорка, Хью.

Я был поражен, так как до сих пор он не упоминал ни об отъезде, ни о продолжительности своего пребывания в наших краях.

— Вы возвращаетесь домой? Я надеюсь, что, по крайней мере, мы сможем поддерживать связь друг с другом.

Он посмотрел на меня долгим, непроницаемым взглядом.

— Да, я еду домой. Но, как ни странно, в будущем у нас не будет никакой возможности общения. Мы расстаемся навсегда… если только вы не захотите сопровождать меня.

Мое любопытство снова вскипело от его загадочных слов. И все же почему-то я все еще не мог задать вопросы, которые возникали у меня в голове.

— Если вы имеете в виду приглашение, я буду рад принять его и как-нибудь навестить вас, — сказал я.

— Да, это приглашение, — серьезно ответил он. — Но прежде чем согласиться, не лучше ли вам узнать, куда вы направляетесь? Возможно, когда вы услышите правду, вы не захотите ее принять. А может быть, вы даже не поверите мне.

На этот раз мое любопытство оказалось сильнее уважения.

— Значит, вы живете на Марсе или на Сатурне?

Элкинс улыбнулся.

— Нет, я житель Земли. Хотя вы, возможно, удивитесь, узнав, что я совершил не один полет на Марс, учитывая нынешнее инфантильное состояние астронавтики. Я понимаю ваше естественное любопытство, и, видимо, мне необходимо объясниться. Если, узнав правду, вы все еще захотите сопровождать меня в качестве моего гостя, я буду очень рад взять вас с собой и предложить вам свое гостеприимство до тех пор, пока вы не пожелаете покинуть меня, — тут он сделал глубокомысленную паузу. — Тайна, которая так беспокоила

вас, полностью объяснится, когда я скажу вам, что я не человек вашей эпохи, а пришел из далекого будущего — или того, что вам известно как будущее. Мое настоящее имя Кронус Алкон — я принял смутно похожее имя Конрада Элкинса, а также использовал язык и одежду вашего времени по причинам, которые и так достаточно очевидны. Сейчас я лишь кратко изложу причины, побудившие меня посетить двадцатое столетие. Потребовалась бы долгая беседа, чтобы дать вам хотя бы минимальное адекватное представление нашей социальной анатомии и объяснить причины моего путешествия. Человечеству в наше время угрожает постепенное вымирание из-за растущего числа детей мужского пола. Срочно требуется метод контроля над полом, который восстановил бы хоть отчасти природное равновесие. Ваша эпоха — Первая великая механистическая эпоха, для нас время почти мифическое, даже менее известное, чем некоторые более ранние эпохи, из-за всепоглощающей дикости, к которой человек вернулся в конце ее. Потом последовали долгие темные века, в течение которых сохранились лишь самые фрагментарные записи наряду с легендами об огромных, приметивных машинах, которые суеверные народы отождествляли с демонами-мстителями. Возможно, эти сравнения были не лишены оснований, поскольку злоупотребление машинами было одной из главных причин вашего несчастья. Кроме того, в наше время существует широко распространенное убеждение, принятое многими нашими учеными, что люди двадцатого века могли по своему желанию определять пол своего потомства, и что секрет этого таинства был утерян в последующем варварстве вместе с некоторыми незначительными секретами химии и металлургии, которые ни одна последующая цивилизация никогда не открывала заново. Первое убеждение, без сомнения, возникло потому, что хорошо известно, что в ваше время мужчины и женщины были численно равны. В течение многих тысяч лет после восстановления просвещенной цивилизации на руинах вашей преобладали девочки, и мир обратился к матриархату. Период, известный как Амазонские войны, которые были самыми кровопролитными и беспощадными войнами в истории, положил конец матриархату, уничтожив всю человеческую расу, кроме нескольких сотен тысяч. Остатки человечества вернулись к самым примитивным условиям быта. Потом пришли Темные века, а затем, медленно, эволюция нашего нынешнего цикла обновленной культуры, где мужчина преобладает как численно, так и интеллектуально. Но на этом наши трудности не закончились… Именно для того, чтобы восстановить легендарную тайну половой детерминации, я вернулся сквозь века и прожил среди вас целый год двадцатого века. Это был увлекательный опыт. Я узнал о древнем мире много такого, что совершенно неизвестно в наше время. Оказалось, что ваши приметивные, громоздкие машины и здания не лишены своеобразной прелести, а ваша наука несет в себе намеки на наши более поздние открытия. Но, очевидно, о таинственных законах биологии и секса вы знаете еще меньше, чем мы. Ваш метод определения пола еще не родившегося ребенка поистине сказочен, и у меня нет причин задерживаться дольше в чужой эпохе. Теперь перейдем к личному. Хью, вы мой единственный друг, которого я хотел бы завести в этой эпохе. Ваш разум в

некоторых отношениях выходит за рамки, определенные этим веком; и хотя в наше время вам все покажется иным и многое будет непонятно, я уверен, что вы найдете много интересного в мире 15000 года. Так вы отправитесь со мной, Хью?

С минуту я не мог ответить. Я был поражен и тем, что только что рассказал мне мой друг. Его заявления были фантастическими — и все же почему-то они не показались мне невероятными. Я ни на секунду не усомнился в правдивости Элкинса. В конце концов, это было единственное логическое объяснение всего, что ставило меня в тупик, когда дело касалось Конрада Элкинса.

— Конечно, я пойду с вами, — воскликнул я, ослепленный возможностью, которую мне предложили.

Мне хотелось задать Элкинсу сотню очевидных вопросов. Предвидя некоторые из них, он сказал:

— Машина, на которой я путешествовал во времени, — это корабль, какие мы обычно используем для космических путешествий. Позже я объясню модификации оригинального механизма, которые сделали возможным путешествие в четырехмерном пространстве, известном как время. У меня есть основания полагать, что изобретение совершенно уникально и никогда не было продублировано. Много лет я лелеял проект посещения вашего периода. Готовясь к этому путешествию, я долго изучал все имеющиеся исторические данные, а также археологические и литературные памятники древней Америки. Как я уже сказал, останки фрагментарны, но язык, являющийся корнем нашего собственного языка, довольно хорошо известен нашим ученым. Я старался овладеть им, насколько это было возможно. Хотя с тех пор я обнаружил, что некоторые из наших аксиом и определений ошибочны. Кроме того, словарный запас намного больше, чем мы предполагали. Я изучил также моду вашего времени и сшил для себя одеяния, которые позволили бы мне остаться незамеченным по прибытии.

Тут Элкинс смолк и подошел к шкафу. Он открыл его и достал костюм из какой-то мягкой коричневой ткани. Он был не плохо сшит, хотя покрой был незнакомым. Позже я обнаружил, что фото, по которой был сшит костюм, было сделано в 1940 году, на десять лет раньше нашей встречи.

А Элкинс продолжал:

— Мой отъезд был тщательно спланирован, и я должен был отправиться в путешествие к астероидам, некоторые из которых, в частности Паллада, Веста и Церера, были колонизированы людьми уже в течение сотен лет.Путешествие во времени я совершил, находясь в бессознательном состоянии. Это, как вы скоро узнаете, было неизбежно из-за шока. Я был к этому готов, заранее сделал все необходимые расчеты, корректировки и тщательно синхронизировал движение корабля во временном измерении с движением Земли и солнечной системы в пространстве. Географически я не сдвинулся бы ни на дюйм за всю поездку… Поднявшись на тридцать тысяч футов над землей, я запустил механизм времени. Наступил период абсолютного забвения (секунда или миллион лет показались бы такими же), а затем, когда полет времени прекратился, я пришел в себя. Зная, что, если мои расчеты верны, я теперь в двадцатом веке, и не желая афишировать свое прибытие, я искал место, где мог бы приземлиться тихо и незаметно… Место, которое я выбрал после долгого кругосветного

перелета и изучения, было недоступным утесом в горах Кэтскилл, далеко от любого поселения. Там я оставил свою машину, чье присутствие было незаметно ни снизу, ни сверху, ночью спустился с утеса Я закончил спуск с утеса с помощью антигравитационного устройства и направился прочь из пустыни. На следующий день я уже был в Нью-Йорке, где с тех пор по большей части и пребывал, занимаясь изучением вашей цивилизации. Для решения денежных проблем я привез с собой несколько монет вашего времени, а также несколько небольших слитков химически обработанного золота.

Он показал мне одну из монет — серебряный доллар, который был затерт почти до неузнаваемости и окислился за неисчислимые века. Затем он достал из шкафа еще один костюм — короткую расклешенную тунику темно красного цвета с длинной изящной мантией, которую можно было снять по желанию, так как она была застегнута на плечах двумя застежками из резного серебра. Ткань, как и сама одежда, была мне незнакома. Кронус также достал пару сандалий, смутно напоминавших сандалии древних греков, хотя они были сделаны не из кожи, а из какой-то жесткой, неразрушимой ткани.

— Это, — сказал он, — одеяние, в котором я покинул Акамерию, Америку пятнадцатого века нашей эры. У вас будет такая же туника, сшитая для вас портным здесь, в Нью-Йорке, а также сандалии, хотя, полагаю, их придется делать из кожи, так как материал, используемый при их производстве, — химический продукт моего времени. Я планирую отбыть послезавтра и надеюсь, что вы успеете собраться…

Конец ознакомительного фрагмента