Жозеф Анри Рони-ст "Эйримах"

Эйримах

Воины озёрной деревни на сваях подняты по тревоге — по берегу движется отряд светловолосых охотников, когда-то хозяев этих мест, но уже несколько столетий назад оттеснённых в горы нынешними обитателями озера.

Ныне им запрещено находиться на этих землях, поэтому черноволосые воины озёрной деревни в дикой злобе готовы уничтожить вторгшихся чужаков, и только огромная фигура вождя горцев, спокойно и хладнокровно шагнувшего навстречу жаждущей крови толпе, остановила немедленное кровопролитие. Оказалось, что сошедшая лавина преградила им привычный путь к родной деревне и они вынуждены совершить многокилометровый обход по берегу озера.

В это самое время молодая рабыня из горного племени совершает побег из свайной деревни и эти два, казалось бы, незначительных события становятся причиной величайшей войны Древнего Мира, превосходящей по своему масштабу и значению все межплеменные столкновения прошлого.

Глава 1. Деревня на озере

На озере Ре-Альг, в стране, которую тысячи лет спустя назовут Швейцарией, подобная деревянному островку в устье реки, что впадала в озеро, стояла деревня на сваях. Одна из множества подобных деревень, населенных смуглыми круглоголовыми людьми небольшого роста — выходцами из Азии. Орды азиатских завоевателей в ту эпоху просочились в Европу через леса и степи Приуралья и грозные хребты и теснины Кавказа. Светловолосые люди — высокие, с длинными головами — те, что раньше кочевали по саваннам Запада, уже сотни лет как под давлением пришельцев ушли в ту эпоху на Север, вслед за оленями и мамонтами, чтоб сохранить среди вечных и лютых морозов бодрость духа и смелость — то, что через эпохи дарует им власть, славу и обеспечит им место в Истории.

Тут же — в центре Европы — азиаты, превосходя соперников и числом, и умениями, и ремеслом, и организацией, победили. Часто безжалостные завоеватели просто вырезали местное населенне — так что все следы светловолосых людей исчезали на долгие тысячелетия...

Те же из местных жителей, кто не ушел на север и избежал гибели от рук пришельцев с востока, нашли приют на бесплодных полуостровах морского побережья, либо скрылись среди суровых гор. Впрочем, некоторые равнинные племена, покорившись завоевателям либо даже вступив с ними в союз, положили начало смешаной расе-светлокожим брюнетам с голубыми глазами и кареглазым блондинам. Этой смешаной расе уготовано было великое будущее, но многими веками позже. Пока же большинство племен избегало смешивать свою кровь с непохожими на них чужаками, сохраняя в чистоте свой древний европейский тип. Так вышло и в Швейцарии. Плодородные равнины и озера стали владением пришельцев с их развитыми ремеслами, земледелием и скотоводством. Дикие горы и ущелья приютили аборигенов-охотников на медведей, коз, оленей и серн.

Был конец мая. На озеро опускалась ясная ночь. Закат пылал на западе, опаляя суровый профиль гор, отражавшийся в зеркальной глади озера. Вечерние сумерки были светлы — казалось, что само Время замерло над озером. Стояло безмолвие, в котором человек той далекой эпохи мог ощутить могучее дыхание великих сил — засыпающих на ночь сил Природы и пробуждающихся, медленно но верно, сил, сокрытых в Человеке. А вокруг на тысячи миль раскинулись дикие леса, степи и воды — край непуганных зверей, еще не знающих, что в мир пришел новый Хозяин — Человек. На равнинах могучие зубры, кабаны и волки, а также гигантские олени все еще чувствовали себя хозяевами. В реках плескались юркие выдры, с небес в ущелья, падая камнем на добычу, устремлялись могучие орлы и стремительные ястребы, украшенные могучими рогами туры властвовали над горными перевалами. В зарослях трав шелестели змеи, кроны деревьев давали приют множеству птиц. Над землей жужжащими облаками роились бесчисленные насекомые, и казалось, что Человек еще не пришел в этот мир.

А люди, утомившись от дневных забот, сидели на дощатом настиле возле своих хижин, наслаждаясь вечерней прохладой и возможностью отдохнуть. Лишь немногие нерасторопные все еще занимались починкой нехитрой утвари или перетирали зерно в ручных каменных ступках, готовя немного муки на завтра. Днем же работали все — таков был закон жизни...

Вечер же приносил новые занятия — разговоры и азартные игры, а так же колдовские обряды с фетишами. Глашатай выкрикивал, кто и где будет стоять этой ночью, охраняя мосты. Мосты эти — где-то дощатые, а где-то сплетенные из ветвей, связывали хижины между собой и с берегом. Хижины различались размером в зависимости от богатства и положения, занимаемого в племени хозяином, — чем богаче и знатнее хозяин, тем больше дом. Но в каждом из этих домишек надежный деревянный засов хранил хозяев от непрошенных гостей, а окна часто занавешивались тканью из волокон лыка. Жилища наполняла самодельная мебель и посуда, украшения из морских раковин, полированного агата и кости. В каждом домике имелось оружие и керамическая посуда, ступка и ткацкий станок, каждый дом надежно стоял на пяти сваях — четырех по углам и пятой по центру.

И все эти жилища сплетались в единую сеть человеческого муравейника, в маленький мирок, где каждая мелочь напоминала о тихих радостях повседневной жизни. И каждый человек-муравей привязан к своему домишке, где скапливались плоды его трудов, и к своей деревне-мирку — крепости, хранимой от врагов, болезни и смерти духами фетишей...

Солнце опустилось за горизонт. Огненная птица заката раскинула свои крыла на западе. Его отблески дробились язычками холодного пламени на волнах озера, заливали призрачным полусветом береговые отмели, утопали во мраке пещер, озаряли гряды облаков в вечернем небе. И всю эту умопомрачительную красоту Эйримах — светловолосая рабыня — и Роб-ин-Келг, сын Роб-Сена, воспринимали как нечто само собой разумеющееся.

Роб-ин-Келгу вскоре должно было исполниться семнадцать лет, воинственный и могучий, статью он пошел в отца, он гордился своим мускулистым телом. Уже сейчас в его фигуре явственно проступала могучая сила Роб-Сена — самого сильного воина племени, но лицо юноши, не смотря на воинственную гордость, казалась добрым и мягким.

Рабыня Эйримах казалась окружающим странной девушкой. Её разум витал где то вдали, за гранью тех вещей, что интересовали ее сверстников. Жители деревни — наследники земледельцев и ремесленников, воспевавшие культ частной собственности, — смотрели на все вокруг с позиций практической пользы. Эйримах же — молодая пленница из племени горцев, — была созданием, наделенным умом более живым, энергичным и любознательным, пусть и уступавшим в практических знаниях своим хозяевм. Для Роб-ин-Келга она была страстной мечтой. Он в свою очередь восхищал её своей сообразительностью и мастерством во всех делах...

Это был ничем не примечательный день в разгаре весенней страды, сулящей богатый урожай и горы овечьей шерсти… В тот вечер они сидели на краю настила, болтая ногами в воде и погружаясь в мечты, что спасали их от дум о скором будущем, когда ему предстояло взять жену из племени смуглых людей, обитавших за горами.

Но мечты их различались. Войны и набеги, ночные вылазки и засады, сражения и грабеж, чудесное оружие, победы и удача, бессчетные стада на обильных пастбищах и безропотные рабы-пленники, взращивающие пшеницу и ячмень для хозяина, наполняли мечты Роб-ин-Келга. Мечты же девушки прихотливо блуждали от озера с его многочисленными деревнями и лесистыми берегами, к горам где жили ее соплеменники, а оттуда к карим глазам, вьющимся волосам, сильным рукам и улыбке Роб-ин-Келга… Её мысли силились охватить весь мир в поисках света, радости и приключений, мало заботясь о том, чтоб сложить фрагменты в единую мозаику.

Так и сидели они вдвоем у воды, когда Роб-ин-Келг начал разговор.

— Я попал стрелой в ворону на вершине дуба, а большой Вид-Хорг промазал!

— Ты станешь сильнее, чем твой отец, более умелым, чем Сланг-Эгх, более быстрым, чем угрюмый Берг-Гот… и тогда ты найдешь себе женщину в другом месте, а меня станешь презирать...

Перед ин-Келгом была юная госпожа, восставшая, несмотря на рабство. Гордость вибрировала в ее юном теле. Стройная, как березка, она была сильна как волк. Ее хозяин, которому она принадлежала с детства, однажды даже хотел убить ее за непокорность. При этом лицо ее оставалось по-детски невинным, кожа — белой, а взгляд голубых, как полевые цветы, глаз — мягким и нежным. Её любовь к ин-Келгу вопреки обычаям и устоям, надвигалась подобно апрельской буре, ломающей лес, после которой сквозь бурелом, во всем своем великолепии пробиваются цветы. Она мечтала о жертве, предлагая свою любовь, порожденную слишком горячей кровью, что текла в её жилах.

Он же обожал хвастаться перед ней своими подвигами.

Вот они умолкли. В вечернем тумане утонули отдаленные звуки. Деревья укутались в мантии теней. И в это время за их спиной бесшумно возник человек, с тяжелой челюстью и глазами, скрытыми под тяжелыми густыми бровями. Он молча, нахмурясь, наблюдал за юной парой. Это был Вер-Скаг, хозяин Эйримах. Рядом с ним стоял второй человек — коренастый колосс с широким спокойным лицом — Роб-Сен, отец Роб-ин-Келга.

Огромная кровавая луна выползала из-за гор подобно неведомому чудовищу, и страсть вскипела в крови юноши. Его рука легла на плечо Эйримах.

— Эйримах, безродная пленница, станет твоей женой? —спросила девушка.

— Если мой отец купит тебя у Вер-Скага, или если ты убежишь... и я отправлюсь с тобой.

«Эх, если бы я была не рабыней, и он мог взять меня без позора…»

— Я простой человек, такой же, как ты, — продолжал он.

Но она лишь посмотрела на него снизу вверх и вздрогнула. И тут из переплетения теней к ним шагнул Вер-Скаг. Он грубо схватил девушку и потащил её, явно собираясь примерно наказать дерзкую рабыню, позволившую себе лишнее. Юноша попытался броситься на него с кулаками, но его остановил отец. Теперь Роб-ин-Келг был вынужден стоять и смотреть, как Вер-Скаг тащит Эйримах домой, и сжимать свои кулаки в бессильной ярости.

Старый воин и его сын застыли бок о бок, глядя на озеро. Юноша был мрачен. Он знал, что девушку ожидают, как минимум, побои. А Роб-Сен думал о любви своего сына к светловолосой пленнице. Он не одобрял этой этой любви, но юноша защищал возлюбленную со всем своим мужеством, восхищаясь ее умом и мастерством в толковании снов, делавшим ее ценной для Ви-Кинга — верховного жреца. И, слушая своего сына, Роб-Сен разрывался между необходимостью женить юношу, и своей тайной мечтой о союзе с белокурыми горцами. Это была его давняя мечта — которую, увы, почти никто не разделял из-за древней неизжитой межплеменной ненависти.

Прошло уже тридцать лет, с тех пор как Роб-Сен унаследовал место в совете старейшин от старого Теб-Ста, своего дяди по матери — основателя деревни. Теперь, после смерти старца, Роб-Сен возглавлял Совет Старейшин, уступая властью лишь жрецам.

Он любил свою страну и свою деревню, свою мать и свое племя и, разумеется, своего сына — как цветок своего племени… племени, что подошло к роковому рубежу и находилось ныне на грани между славой былого и неведомыми опасностями грядущего. Сын же, молча восхищаясь отцом, его силой и мудростью, ни о чем подобном даже не подозревал.

Ночь же постепенно вступала в силу, в то время как деревня медленно погружалась в сон.

Глава 2. Побег

Мосты были подняты. Деревня погрузилась в безмолвие сна. Уснули даже неугомонные дети, хотя в некоторых домах еще заканчивали печь лепешки на раскаленных камнях, а некоторые еще молились перед фетишами, когда тишину ночи разорвал клич стража, охранявшего водные подступы к селению. Этот клич широко разнесся над озером — достигая соседних деревень и будя их обитателей.

Проснулись все — даже женщины и малышня, но к мостам устремились только мужчины, вооруженные луками, копьями и топорами, коренастые и быстрые, оглашая ночь гневными криками тревоги.

На берегу, достаточно далеко, немного дальше, чем в одном полете стрелы от деревни, неслышно передвигалась группа примерно из пятидесяти человек.

Сперва, они никак не реагировали на озёрных жителей, но когда кто- то из воинов деревни выпустил стрелу, из глоток пришельцев вырвался рев, подобный грохоту горного обвала. Вожди быстро и решительно навели порядок, запретив воинам озера стрелять, и теперь толпа колыхалась подобно адскому вареву, закипающему на огне застарелой вражды, подобно рою пчел, обнаруживших перед собой пчел из враждебного улья, и во взглядах защитников деревни горело пламя коварства и жестокости.

Между тем лучи луны высветили чужаков. Громадные, широкогрудые, с могучими руками и непропорционально короткими ногами, они рычали, переполненые негодования и упрека. Чужаки были облачены в одеяния из шкур горных козлов и медведей, светлые волосы пришельцев были длинными — свисали с плеч. Во всем облике незванных гостей дикость сочеталась с невыразимым благородством, напоминающим суровую красоту гор, где они обитали.

Но статность пришельцев лишь усиливала ненависть воинов деревни. Быстрые в гневе, жестокие в бою, привыкшие освобождаться от мук совести фетишистскими обрядами, воины рвались в бой, жаждали резни, осознавая своё преимущество в числе и оружие. Они жаждали убивать —  невзирая на последствия.

Однако вожди думали иначе. Им, по опыту прошлых войн, было известно мужество горцев, а некоторые из них, попросту опасались за своё имущество. Запретив своим людям нападать, они заставили их умолкнуть, грубо присмирив шестерых особо буйных.

Над озером вновь нависла тишина. Воины деревни молчали, молчали и горцы. По обычаю —  для переговоров на мост вышел верховный жрец. Озаряемый лунным светом, он поднял руку. Для переговоров использовали язык горцев, точнее, те немногие слова, которые люди озера узнали от пленников. Но обычно этого хватало.

Горцы, суровые и угрюмые, утверждали, что пришли с миром. В то же время они всячески хвалились своим бесстрашием. Презирая угрозы, они не боялись битвы. В ответ на утверждение жреца о превосходстве людей озера в числе и силе вождь чужаков ответил, что один горец стоит тысячи деревенских, и что людям озера не по силам даже приблизиться к стоянкам горцев. Вождь Вер-Скаг начал размахивать топором, распаляя себя и своих людей в предвкушении битвы, но жрец остановил его. После этого жрец напомнил, что есть пятьдесят деревень на озере — и еще двести в низинах. И всякий раз, когда горцы пытались совершить на деревни набег, это заканчивалось для них поражением, позором и рабством. И, какого злого духа, теперь побежденные смеют чего то требовать от победителей? Жрец напомнил так же о древнем межплеменном договоре, согласно которому горцам запрещалось кочевать по территории людей озера, пока не закончен сев пшеницы и стада направляются к пастбищам.

Жреца поддержал гневный рёв толпы, потрясающей топорами и ощетинившейся копьями и стрелами. Этот рев усилился, когда вождь горцев, могучий и полунагой вышел к мосту. Но, повинуясь повелительному жесту жреца, воины озера утихли. Тихим и спокойным голосом вождь чужаков подтвердил мирные намерения пришлых. Они оказались отрезаны от своих земель лавиной, и были вынуждены идти в обход — через низины.

Вожди озера встретили эти слова насмешливым шиканием. Упоенные богатством и силой, они готовы были поддаться закипающему в крови соблазну резни и грабежа. Но когда горцы назвали своих союзников, и вожди озера узнали, что это могучие племена озерных деревень запада, ярость стала сменятся ненавистью и страхом.

Большие озера запада, их берега и близлежащие долины населял могучий новый народ.

Cтарые племена круглоголовых, избегавшие смешения с горцами, трепетали перед этой новой силой, превосходившей их и силой, и умениями в войне и в труде, силой, триумфально шествующей вперед, неся с собой новые достижения в ремесле и земледелии.

Сила и хитрость древних племен, казалось, воплотились ныне в жреце. Вдохновляемый Роб-Сеном, он предложил горцам войти в деревню. Те сперва колебались, но когда мосты были переброшены к их ногам, радостно и простодушно шагнули на их настил.

Толпа угрюмо молчала, мрачная и подавленная — словно женщина, у которой начались месячные, но, заметив как вожди и жрецы о чем то переговариваются c предводителями чужаков, она растеклась — как растекается горная река по камням равнины.

Проснувшиеся дети затеяли шумные игры, собаки заливались яростным лаем. Ин-Келг обнаружил Эйримах и, схватив её за руку принялся рассказывать о том, как он тоскует по ней. Девушка, которой беспокойство молодого человека и умоляющие нотки в его голосе доставляли удовольствие, смотрела на него смеющимися при свете луны глазами.

Вер-Скаг, удрученный мирным финалом общения с горцами, и покинувший продолжавших совещаться остальных вождей, увидев счастливую парочку, был взбешён, в нём вскипела ярость ревнивого самца. Девушка при виде разъяренного хозяина шустро юркнула в дом. Вер-Скаг остановился перед ин-Келгом и с напускным высокомерием презрительно обратился к юноше:

— В ту ночь я, с этой самой Эйримах…

— Если ты посмеешь её тронуть…

— Я не боюсь ни тебя, наглый щенок, ни твоего отца..

Но несмотря на эти слова, Вер-Скаг тут же поспешил удалиться, то ли все-таки опасаясь затевать драку, то ли отложив на потом, чтоб подольше оттянув свою месть, получить больше удовольствия.

Переговоры вождей с горцами между тем закончились. Толпа расползалась по домам,  оставив угрюмых горцев, вернувшихся на берег.

Вер-Скаг рычал, как взбесившаяся собака. В нем кипели ярость и гнев — они светились в его глазах, сверкавших из-под насупленных бровей, они сводили судорогой мышцы его рук и лица. На мгновение он остановился у двери и ни с того не с сего изо всех сил ударил по косяку, словно вымещая накопившуюся в нем ярость, — ударил со всей свирепостью своего племени, свирепостью, над которой посмела смеяться наглая девчонка-рабыня. В тени исчезали последние силуэты, ночная тишина поглощала последние разговоры и последний шум человеческого стада, устраивающегося на ночлег. А затем, терзаемый лихорадочным желанием, Вер-Скаг шагнул в дом.

Сквозь окно, открытое из за жары, в жилище проникал свет луны, озарявшей таинственным ореолом лицо и ноги Эйримах.  Девушка прикинулась спящей — чтобы избежать ругани и побоев. Вер-Скаг стоял над ней, и тёмное желание затопило его душу, подчиняя себе плоть и ум.

Это была страсть, темная, как пучины болот, желание жгучее, как кислота, и скользкое как болотная живность... В этой страсти смешались высокая поэзия и зловонное скотство…

Ощутив на своем лице жаркое мужское дыхание, Эйримах открыла глаза. Широко оскалясь, Вер-Скаг зловеще нависал над нею. Ощутив угрозу, столь пугающую, но странно притягательную для женщин, Эйримах вскочила и кинулась к двери, но хозяин грубо схватил её и швырнул на пол. Девушка принялась отбиваться, крича, кусаясь и царапаясь. В этот момент на пороге возникла коренастая фигура —  жена Вер-Скага.

В следующий миг с яростью самки, нору которой осквернили, она накинулась на мужа, вцепилась в него зубами и ногтями, оглашая ночь криком и бранью. Он выпрямился сжав кулаки, но тут же отступил, ощущая что она, в своей ярости, сильнее и опаснее его.

Эйримах сжалась в комочек в углу, пока муж и жена, не обращая на нее внимания, выясняли отношения между собой. Женщина слегка успокоилась, ощутив свою победу и то, что сегодняшний случай дает ей отныне новую власть, новый повод укорять мужа, новую возможность вить из него веревки. Эйримах тоже немного успокоилась — понимая, что самое страшное уже позади, и теперь хозяин не рискнет продолжить начатое. Так и случилось. Вождь, бурча, удалился в другую часть дома — бормоча под нос, что Эйримах все равно будет принадлежать ему по праву хозяина, а не Роб-Сеновскому щенку. После его ухода девушка забылась чутким звериным сном — тем сном, что так часто дарует силу слабым.

Проснувшись, она погрузилась в безмолвную задумчивость в холодном свете луны. Скрытые силы, дремавшие в ее разуме, пробуждались — она вдруг почувствовала, что может победить Вер-Скага, использовать против него его же силу, чтоб та раздавила его, как часто насекомое оказывается раздавленным камнем, который оно пытается подкопать.

Пусть её хозяин способен на насилие, но он оказался способен и на стыд, и на страх, а значит, его силу можно победить умом и хитростью.

Она решила бежать, но хозяин закрыл дверь и окна, так что открыть их, не разбудив спящих, представлялось невозможным. С тех пор, как Эйримах увидела свет любви в глазах ин-Келга, в ее душе расцвел нежный цветок девичьей скромности. и находиться дальше в одном доме с похотливым хозяином было невыносимо. Осторожно, бесшумно, чтоб никого не разбудить, девушка начала обходить дом. Но когда она подошла к комнате, где спал хозяин, тот перевернулся с боку на бок и неразборчиво пробормотал что-то сквозь сон, так что она испуганно метнулась к своей койке. Прошло несколько тревожных минут — и тут она обратила внимание на широкую щель между стеной и полом в дальнем углу. Этой-то щелью она и решила воспользоваться.

Осторожно расширив щель руками, она проскользнула сквозь нее вниз — под дом. Идти через деревню, чтобы потом воспользоваться мостом, было бы безумием. До берега надо было добраться вплавь. Выбрав самый короткий маршрут, она скользнула в воду.

Она плыла под домами, словно в пещере, где вместо сталактитов были сваи. Во влажном мраке теней пахло плесенью, но ни водоросли, ни рыбы, ни крысы — ничто уже не могло поколебать ее решимости. Сквозь щели пробивался холодный свет луны, вода озера была теплой. Вдали отсветы лунного света сливались в белизну, подобную коре молодых берез, — там деревня заканчивалась. Плыть в лесу свай было сложно, и девушка осторожно пробиралась от сваи к свае. Её руки то и дело путались в водорослях — холодных и склизких, иногда она спугивала угнездившихся под настилом летучих мышей, и те уносились во тьму с громким хлопанием крыльев. Проплывавшие мимо рыбы тыкались в нее холодными мордами, и уплывали, оставляя за собой пенный след, сверкавший в лучах луны, там, где ее бледный свет пробивался сквозь настил.

Во тьме колоннады свай с редкими квадратами света — словно во сне или в наваждении девушка осторожно двигалась вперед, движимая лишь звериным чутьем. В проблесках света ее руки казались волшебными водяными змеями, а темные потоки вод обвивали ее юную грудь и маленькие ножки, столь любимые ин-Келгом, подобно ткани тяжелого плаща.

Наконец она достигла места, где пересекались настилы двух улиц и промежуток между ними создавал залитое призрачным светом голубое окошко. Здесь уже можно было плыть по-настоящему, и она поплыла — безмолвно и тихо работая руками и ногами. Мокрая одежда липла к телу, вода озера с плеском билась о сваи... и тут сверху раздался грохот шагов. Кто то шёл по настилу.

Испуганная беглянка уцепилась за ближайшую сваю и замерла. Вернулся отвратительный страх перед Вер-Скагом.

Луна стояла в зените. Озеро сияло в ее лучах, а налетевший бриз превращал волны в тысячи сверкающих хрустальных осколков. И теперь все пространство под настилами деревни, эти озерные катакомбы с лесом мокрых колонн-опор, казалось пылающим очагом, где над хворостом роем ос мечутся искры. Сердце колотилось в ее груди, словно прибой о скалы. Как у волчицы в ловушке — страх перерос в решимость, и теперь она готова была скорее умереть, утонуть в этих призрачных водах, чем вернуться к рабству и терпеть унижения.

Шаги прогрохотали и затихли в конце улицы, на воду упала тень. Раздался плеск воды, рассекаемой веслами. Беглянка, затаившаяся среди опор, услышав, как отходит лодка, испытала облегчение. Значит, это не ее искали, скорее всего, это был торговец, отправившийся по своим делам в соседнюю деревню, решила она и продолжила свой путь.

Когда лодка удалилась достаточно далеко под лунными лучами, выписывавашими на волнах огненные зигзаги, девушка наконец выбралась из-под настила.

Сориентировавшись, она обнаружила, что выплыла у причала с противоположной стороны деревни от охраняемого моста. На волне покачивалось множество лодок. Сперва она хотела отвязать одну из них и уплыть на ней. Но в последний момент передумала, опасаясь, что не сможет сделать это достаточно тихо, чтоб не разбудить дозорных. Поэтому она решила добраться до берега вплавь и, решительно оттолкнувшись ногой от одной из опор, оставила позади рукотворный деревянный остров, на котором прошло ее детство. На мгновение ее сердце захлестнула щемящая тоска — покидая деревню, она покидала и того, кого любила.

Усталость и холод открытых вод сковывали ее руки, а расстояние до берега казалось бесконечным. Встречное течение норовило отбросить ее назад, мокрые волосы забивались в глаза, опутывали плечи и руки. Лунная дорожка змеилась по холодным темным волнам к белеющему вдали берегу, и девушка плыла по ней из последних сил. Утомленная и измученная, она жаждала безопасности леса, грезя о серых стволах лип, которые могли даровать ей безопасность и отдых. Она плыла в основном под водой, лишь ненадолго поднимая голову на поверхность, чтоб сделать глоток воздуха, — так было быстрее.

Силы были на исходе, а берег — все еще бесконечно далек. Хотелось расслабиться, просто лечь в воду, отдавшись на милость волн. Наконец силы оставили ее, и она бесшумно погрузилась в темное безмолвие…

Её спас инстинкт, звериная жажда жизни. Когда волны сомкнулись над головой беглянки и ее светлые волосы разметались среди водорослей, откуда то из самих глубин ее существа пришла новая сила, и вынырнув из глубин озера и забвения, девушка легко поплыла на спине, двигаясь почти без усилий. Как раз в этот момент со стороны деревни донесся отчаянный крик:

— Эйримах!

Она узнала хриплый и грубый голос Вер-Скага. Потом ее слух уловил второй голос — молодой и чистый. Она одновременно надеялась, что это ее возлюбленный, и боялась этого, ибо если это был ин-Келг, то мужчины могли сойтись в смертельной схватке.

Собравшись с силами, девушка достигла, наконец, берега, и, притаившись в зарослях, стала наблюдать. Двое мужчин стояли на настиле спиной к ней, так что она не могла видеть лиц. Они ожесточенно спорили и вскоре набросились друг на друга с кулаками. Но тут между ними возникла третья фигура. Это был Роб-Сен. С мстительным удовлетворением девушка наблюдала, как могучий старый вождь скинул в озеро ее бывшего хозяина.

Затем Роб-Сен обнял за плечи своего сына, и они вместе вернулись домой. Эйримах спряталась в тени и напряженно наблюдала. Как ни странно, ненависть к бывшему хозяину уже покинула её, и теперь она беспокоилась за его жизнь. Поэтому, когда его черная голова появилась над поверхностью вод, Эйримах порадовалась, что он остался в живых. Ее душу наполняло спокойствие и смирение.

Опасаясь стражей деревни, она ползком добралась до леса. Под сенью деревьев она наконец согрелась и, отжав мокрую тунику, сшитую из ткани, сотканной из лыковых волокон, двинулась дальше. После ночных приключений хотелось есть и не хотелось спать. Беглянка решила добраться до скал, чтобы поживиться там птичьими яйцами, разорив несколько гнезд.

Луна уползала за горизонт, ночь плавно и лениво перетекала в туманное утро. Преодолев несколько длинных и пологих подъемов, сменявшихся крутыми и опасными спусками, Эйримах вышла к утонувшей в зарослях чертополоха крутой, почти отвесной скале, заросшей диким виноградом. Скала была сухой и бесплодной, но девушку тянуло к ней как магнитом. В поисках птичьих гнезд она добралась почти до самой вершины. Желудок бунтовал, требуя пищи, тело лихорадило. Но напрасно она искала тут пропитания. Со всех сторон ее окружали пастбища, дававшие пищу стадам людей озера...

День угасал, и вновь наступала ночь. В глазах потемнело от голода. Всё вокруг закружилось и поплыло, подобно наваждению, — озеро и лес, пастбище и деревня в перламутровом сиянии восходящей луны. Наконец Эйримах решилась подняться еще выше и начала карабкаться, цепляясь за виноградные лозы. Страшно кружилась голова.

Вдруг девушка с ужасом ощутила пустоту под ногами. Обессиленные пальцы расцепились, и она полетела вниз.

К счастью, именно этот участок скалы не был отвесным, так что Эйримах не столько летела, сколько катилась — и сумела вцепиться руками в виноградные лозы. Уступ скалы, на котором она приземлилась, даровал ей спасение — ее рука нащупала в скале выемку, отверстие, небольшую пещерку. Девушка протиснулась туда и начала ощупывать обнаружившееся укрытие. И вот уже в ее руках забилась птица! Забилась и выскользнула из рук, а следом вторая… Но обнаруженная вскоре кладка свежих яиц помогла девушке смириться с досадой от упущенной добычи. Съев яйца, она свернулась калачиком в глубине найденного убежища и провалилась в сон...

Она проснулась на рассвете. Онемев от холода, она некоторое время оставалась неподвижной. Луна блеклым облачком опускалась к горизонту. Земля у подножия скалы была припудрена зеленым порошком леса. Озеро казалось светлым отверстием в густом тумане, скрывавшем остальной мир. Эйримах изучала взглядом скалу. Та оказалась почти отвесной и очень высокой. Казалось — нет выхода, и надо выбирать между тем, чтобы умереть от голода, и падением с кручи. Но вскоре взгляд девушки зацепился за узенький карниз, по которому можно было перебраться на относительно безопасный и пологий участок скалы, который находился от нее примерно в ста локтях. Конечно, этот карниз трудно было считать безопасной тропинкой, но выбора не было.

Цепляясь за каждую шероховатость скалы, мучимая головокружением и постоянным страхом падения, она преодолела эти сто локтей. Наступивший рассвет стал свидетелем ее победы.

С той высоты, на которую она взобралась, открывался вид на пятнадцать деревень, остальное скрывал туман. В устье реки — где располагалось самое большое селение — скопилось огромное количество лодок. Обычно так бывало при подготовке к войне.

Охваченная беспокойством и страхом за своего возлюбленного, Эйримах некоторое время тешила себя надеждой, что это не больше, чем ссора между двумя деревнями, мелкая междоусобица, при которой даже в случае драки не берут в руки оружия. Но когда она добралась до горных пастбищ, ее надежды рухнули. Здесь должны были пастись стада, но их не было. Весь скот, кроме нескольких старых и больных коров, лошадей и нескольких капризных коз, сбежавших от пастухов, угнали вниз, к озеру. Остров был далеко, окруженный скопищем лодок. Эйримах была одна.

С острова в небо поднялся столб дыма — сигнал Большого Совета, озеро готовилось к большой войне. Эйримах заплакала от отчаяния и бессилия. Но даже тревога за любимого не могла заставить ее вернуться назад к рабству и унижению.

Выплакавшись, девушка вновь почувствовала голод. Ей удалось в несколько прыжков догнать козу с отвисшим выменем. Напившись молока, Эйримах почувствовала прилив сил и звонко рассмеялась. Она смеялась, приветствуя солнце и горы, пьянящую силу самой Жизни, закипавшей в ее крови. Она сама была подобна молодой козочке, бесстрашно резвящейся на гребнях отвесных скал, радостно скачущей по камням над бездной среди буйства горных ветров. Наследие предков — бесстрашных горцев, пробуждалось в ней, заставляя бросить вызов опасностям. Душа самих гор жила теперь в ней — дикая, могучая и непреклонная.

И она чувствовала душу горы, с ее ущельями и пещерами, с непримиримыми ветрами, терзающими плоть скал, чувствовала гордую печаль камня, медленно обращающегося в песок под натиском стихий.

Некоторое время спустя она достигла рубежа, разделяющего земли горцев и людей озера. Воспоминания раннего детства, смутные, но пьяняще-трогательные, ожили в глубинах ее памяти. Воздух свободы пьянил. Горные бараны прыгали по скалам, и иногда изящный зверь замирал, глядя на девушку...

Наступил знойный полдень. Утомленная Эйримах нашла приют у скалы, где листва деревьев отбрасывала на землю длинную тень, мягкую, как овечье руно... Когда девушка проснулась, душа ее была наполнена благоговением перед необъятным величием мира. Сложным и запутанным был этот мир, где все причудливо сплеталось, словно в непроходимых зарослях, но непостижимо прекрасным. Здесь, в горах на девушку обрушилась слава бытия во всём своём величии, и душа трепетала в предвкушении чего-то небывалого.

Эйримах пересекла плато. Повсюду, каждый подходящий участок был засеян ячменем, рожью и пшеницей. Груши и яблони — уже окультуренные — образовывали примитивные сады. Это была житница людей озера — тут можно было найти дубравы, подлесок которых устилали жёлуди, орешник, миндаль, малину и ежевику, перебродивший сок которых обращался в пьянящее вино.

Азиатские быки, смешавшиеся с козами и овцами, щипали траву горных лугов. Туры и зубры отступили под натиском Человека в лесные чащобы. Гордый и грозный кабан в неволе превратился в свинью. Львы, леопарды, пещерные львы отступали под натиском охотников в Сибирь и Индию, а мамонты и северные олени ушли в буковые леса Севера.

До самого вечера она блуждала в лабиринтах горных троп, без цели и направления. Через теснины и ущелины, через ложа высохших рек, мимо ревущих водопадов… Ее молодое тело находило в этом удовольствие, подобно вечной суете муравья, подобно стремлению соловья в полете и упрямству лосося, идущего на нерест против течения. К концу дня небо заволокли низкие облака, грозящие затопить долины яростным ливнем.

Девушка поднялась уже высоко, туда, где живут горные медведи и серны. Теплый и влажный ветер разметал ее волосы и, омывая ее лицо свежесть, унес в никуда печаль.

Когда солнце спряталась за облака, превратив их в огненных химер — в призрачные огненные горы и фонтаны адского пламени, пылающие зеленоватые и апельсиновые небесные цветы, девушка прекратила свое восхождение. Она устроилась на уступе скалы — единственном подходящем для ночлега месте, и уснула даже раньше, чем на горы опустилась ночь.

Ночью ее разбудил громкий звук. Луна плыла по небу, глядя вниз сквозь разрывы облаков. Эйримах вслушивалась в ночь. Над горами пел рог, звук из её детства, усиливаясь и дробясь эхом разносился среди скал — музыка глубокая и мрачная летела от вершина к вершине, и казалось, именно отвечая ей — то тут, то там к небу взлетало тревожное пламя костров. В памяти девушки оживали сцены суровой и бедной, но благородной жизни ее народа — волнение женщин, воинственное хвастовство юношей, суровое спокойствие стариков, боевые кличи в ночи и грозные боевые песни…

Рядом с ней пролегало пересохшее русло ручья. Когда-то, растаявший снег породил неистовство вод, пробивших себе дорогу в камне, разметав в сторону гигантские глыбы. Следы стремнины остались до сих пор, они читались в зазубринах скал и разбросанных валунах, отполированных до зеркального блеска, но сам поток давно пересох. Луна сквозь разрывы облаков озаряла пейзаж, но тут и там лежали причудливые бездонные тени.

Белокурая странница слегка продрогла на ночном ветерке и ёжилась, пытаясь согреться. Она потянулась всем телом — и вдруг сжалась от страха на своем уступе. Трое мужчин в шкурах, вооруженные копьями, появились перед ней из тьмы. Один из них, взобравшись на соседний уступ, протрубил в рог. Они не заметили Эйримах. Двое отошли в сторону о чем-то беседуя, третий же остался один, время от времени трубя в рог.

Эта встреча, сперва испугавшая её, пробудила смутные воспоминания детства, и, прислушиваясь к разговору незнакомцев, она поняла его смысл. Среди смуглых и темноволосых людей озера она была рабыней и посмешищем. Зато всякий раз, когда ей доводилось видеть горцев, ликование и гордость переполняли ее сердце. Она гордилась своей принадлежностью к этому бесстрашному народу, и если бы не ин-Келг, уже давно сбежала бы в горы, хотя горцы, чтоб избежать войны с жителями низин, не привечали беглецов.

Однако инстинкт не дал девушке немедля кинуться к неизвестным воинам. Она предпочла бы вначале встретиться с женщинами. Слова родного языка одно за другим воскресали в её памяти. Она с трепетом неслышно повторяла их. Сна не было ни в одном глазу. Плотные облака набегали на Луну. Они то закрывали бледный диск, осыпая землю зарядами снега, то в них вновь возникали разрывы, и испещренный кратерами лик древней спутницы Земли вновь изливал свой свет на горы и долины, окрашивая их в цвет коры молодой березы.

Эйримах собралась уже покинуть свое убежище, как вдруг над руслом высохшего потока поднялась смутно различимая, но грозная и медлительная фигура зверя. Вздыбившись на задние лапы в лунном свете, перед ней стоял огромный медведь. Вот он рухнул на все четыре лапы, мотая головой. Луна и скалы, казалось, приветствовали зверя — перевернутые им камни весело засверкали в бледном сиянии.

Девушка, подавленная страхом, сжалась, глядя на медведя. А сам медведь, сомневаясь в своем одиночестве, напряженно принюхивался. Вот его ноздри уловили запах человека — и зверь начал подниматься к убежищу беглянки. Его первая попытка не увенчалась успехом, он сорвался. Но, вцепившись в скалу когтями, он вновь упрямо полез на выступ.

Крики ужаса, испускаемые девушкой, и маленькие камни, которые она швыряла ему в морду, на некоторое время привели медведя в замешательство. Но не надолго. И когда его громадная туша уже наполовину возвышалась над утесом, угрожая гибелью хрупкой возлюбленной ин-Келга, тяжелый камень ударил зверя в спину, и громкий голос на языке горцев прокричал снизу.

— Сюда!!!

Медведь с рычанием поспешил вниз, но замедлил свое движение, оценив противника. Он уже знал человека и по наследственной животной памяти, и по опыту собственных ран. Поэтому он теперь шел не спеша, мотая головой. Человек же не унимался — размахивая копьем и метая в зверя меткие камни, он насмешливо кричал.

— Сюда! Сюда!

Медведь остановился и грозно зарычал, но человек продолжал издеваться, бросая камни и продолжая кричать

— Ну! Давай! Выходи биться!

И зверь вышел. В неописуемой ярости поднялся он на дыбы, возвышаясь перед бросившим ему вызов человеком грозной башней. И зверь, и человек в этот момент ощутили страх. Человек — атавистический животный страх перед медведем, медведь — неясный страх, предчувствие перед странной силой человека, силой, которая однажды подчинит себе мир.

Нагромождения изломанных камней, изъязвленных ветрами, снегом и дождем окружали место сражения. С трех сторон подступали заросли горного дуба. Эйримах ощущала благоговейную благодарность к брату-горцу, бросившему вызов монстру, и трепет восхищения перед его отвагой в его крови, но была совершенно чужда людям озера.

— Ну же! Давай! — слова слегка дрожали на его губах, будучи, отчасти бравадой, отчасти выражением гордости, следствием ночных рассказов о схватках с медведями и волками, которые он слушал всю жизнь, и которые подпитывали смесь из страха и неизжитой многовековой вражды между человеком и грозными зверями.

Медведь широко расставил ноги, оскалил клыки и потянулся к человеку когтистыми лапами. Человек дважды ударил копьем, но зверь дважды увернулся.

Ужас парализовал Эйримах, не давая ей сдвинуться с места. Весь мир вокруг, казалось, превратился в оскаленную медвежью пасть. Но третий удар охотника достиг цели — копье вошло в глотку зверя, решив исход сражения в пользу человека. Однако медведь, вцепился лапами в ясеневое древко копья и разломал его в щепки. Затем зверь рухнул на противника, сокрушив его своей тяжестью и пытаясь сжать в смертоносных объятиях. Горец вывернулся, но без копья он был лишен своего преимущества. Но не в характере охотника было сдаваться, и, не желая становиться безвольной жертвой, он еще раз выкрикнул, поднимая над головой тяжелый каменный топор.

— Ну! Давай!

Зверь замер. Из его пасти текла кровь, заливая мех, но рана, судя по всему, была не глубокая и не опасная. Но ярость в глазах зверя сменилась страхом, и в ответ на боевой клич человека косолапый обратился в бегство.

Эйримах, спустившись со своего уступа скалы, осторожно приблизилась к своему спасителю. Зверь ушел, и юноша с девушкой сели рядом, тяжело дыша и не решаясь начать разговор.

Открывавшаяся перед ними долина, слегка припорошенная снегом, блистала белизной в лунном свете. И двое молодых людей смотрели на нее в робком молчании.

Эйримах находила своего спасителя восхитительным, он же был удивлен, увидев девушку своего народа в тканной тунике людей озера. Он улыбнулся, медленно склоняясь к ней. Она продолжала улыбаться, полная благодарности. Тогда он привлек ее к себе, целуя в губы и обнимая, шепча ласковые слова, наполненные страстью. Девушку охватила паника, и она птичкой забилась в его руках. В её душе бушевал вихрь из страха и смущения, гордости и стыдливости, преданности ин-Келгу и робости…

Вырвавшись из объятий горца, Эйримах тремя скачками отпрыгнула в сторону, но убедившись, что юноша не преследует её, остановилась. И, поскольку он молчал, она начала сбивчиво рассказывать о себе, о своем плене и бегстве, о желании быть вместе с женщинами своего племени. Он в изумлении выслушал ее рассказ и пообещал ей помощь… И хотя она еще не вполне понимала язык — она поняла слова юноши и приблизилась без страха. И без страха они пошли вместе, взявшись за руки.

Над горами призывно и тревожно трубили рога. Он объяснил, что началась большая война с племенами людей озера. Она сказала, что сбежала и надеется быть принятой племенем горцев.

Примерно через час они достигли селения горцев — скопления хижин на каменных насыпях, со всех сторон защищенных скалами. На каменной площадке горел огромный костер, который поддерживали женщины и дети. Молодой горец испустил призывный клич, и в ответ к ним подбежали две девушки, с изумлением уставившиеся на незнакомку в одежде обитателей низин. Юноша сказал, что это его сестры — Дитхев и Хогьё, а самого его зовут Тхолрог.

Хогьё взяла Эйримах за руку и отвела в одну из хижин. Беглянку неприятно удивила бедность лачуги, освещенной лучами луны и смолистой еловой головней, которую Дитхев воткнула у входной двери. Никакой мебели и керамической посуды, шкафов и деревянного пола. Вся хижина была одним большим круглым залом с очагом в центре, земляным полом, и плоскими камнями в роли сидений. И всё же некая красота была и здесь — на стенах висели выделанные шкуры, украшением служили так же витые рога горных баранов и развешанное на стенах оружие.

Несмотря на гостеприимное радушие хозяев и обретенную свободу, Эйримах была разочарована. Хогьё и Дитхев были добры и великодушны, но начисто лишены изящества манер в движениях и речи, свойственных девушкам озера. Благородство их было несомненно, но оно еще не умело выразить себя кружевным узором церемонии. Пища горцев, которую они щедро предложили девушке, была обильна и сытна, но однообразна — мясо и кедровые орешки.

Но пока она утоляла голод и пила чистую воду альпийских ледников, ее сердце оттаяло. Она вдруг ощутила себя дома — и рыдая, бросилась в объятия горянок. Утешаемая ими, она ощущала силу своего народа, еще бедного и дикого, но исполненного благородства и отваги. Она плакала, оплакивая позор плена и рабства, потерянную любовь, тяготы бегства и скитаний. И две рослые белокурые девушки разделяли с ней печаль ее сердца, согревая ее теплом дружеского участия.

Вошёл Тхолрог. Вид плачущей гостьи обеспокоил его — ведь проклят дом, в котором гостю грустно, а его обреченные стены и кровля могут рухнуть. Но, хотя лицо девушки было печально, она явно рада была видеть его. Трудно понять девичье сердце, оно подобно непроходимому бурелому, скрывающему в себе самые прекрасные цветы… Вздохнув, он пригласил девушек к общему костру, где мужчины и женщины внимательно слушали крепкого старика с чеканно-твердым, мужественным лицом.

Посадив Эйримах между сестрами, сам он сел напротив,  чтоб видеть ее лицо. Благородный старец — это был отец Тхолрога — умел читать характер людей по лицам. И увидев Эйримах, он ощутил некое предчувствие, ощущение грядущих великих перемен. Он обратил взгляд к сыну, как бы говоря: «Наберись мужества!»

Тхолрог, бледнея от смущения, смотрел на нее, мечтая о подвигах, о том чтоб Эйримах стала его женщиной, о том чтоб завоевать ее, убив всех соперников.

Ее улыбка очаровала старца, но тот прекрасно понимал чувства и желания сына, несмотря на то, что был на полвека старше. Возбужденная и согретая вниманием, Эйримах пододвинулась ближе к огню и, глядя на лица окружающих, лишенные напыщенности, свойственной людям озера, начала рассказывать собравшимся мужчинам и женщинам свою историю, историю, которой суждено было стать частью той истории, что вскоре потрясла горы.

Конец ознакомительного фрагмента